Джеремая вскакивает с кровати и подбегает к перегородке со второго этажа, чуть ли не вылетает за нее, но вовремя придерживается за перила. Пусто. Никого. Аккуратно сложенное одеяло на крае дивана. Нет рюкзака. Нет вообще ничего, что свидетельствовало бы о присутствии этого человека. Будто бы ничего и не было вчера.
Была ли это та самая фея из бутылки, что отомстила подлым образом, подослав ему такое прекрасное видение? Похоже на то. Как интересно, он слышал только о зеленых феях, но не об голубоглазых и в мужском обличье.
Он так и стоял, схватившись пальцами в перила на втором этаже, еще совсем заспанный, помятый и в одних трусах. И чего, спрашивается, вскочил? Потерял кого? Именно так. Ему приснился какой-то беспокойный сон, где он, собственно, ничего толком не понял, но видел лицо Троя. Как мило, Берч видит его даже во сне. Поморгал, вновь оглянул комнату внизу, чуть-чуть свесился и посмотрел на кухню под собой, но ничего. Тихо и пусто. И еле-еле лучики света пробиваются сквозь дерево за окном и занавеску. Сколько времени прошло?
Хватка Джера слабеет и он немного оседает вниз. Парень еще не совсем сообразил, что же с ним произошло и что произошло вовсе, но какая-то тоска вновь разливалась по телу, а нехорошие мысли заполняли голову. Оглядывается вновь и вновь, а вдруг чего пропустил? Однако нет. После нескольких минут таких  оглядок решает вернуться в кровать и попробовать еще раз уснуть.
Какая странная реакция. Давно ли кто-то так сильно тревожил его сердце, что аж даже являлся во снах? И не говори мне, что он ведьма, а его глаза и улыбки творят какую-то магию. Влюбился? Нет, нет, нет! Не может такого быть. Не так быстро. Все-таки его сердце до сих пор принадлежит только одному человеку за несколько сот километров. Несмотря на то, что она, любовь эта, теперь невозможна, он не может так быстро отказаться от нее. Симпатия? Это куда возможнее. Любой бы купился на такое очарование, а уж тем более Джереми, что падкий на всякую красоту. Падкий в хорошем смысле слова. Однако, кажется, не в одной красоте дело. Внезапные опекунские чувства проснулись? Спасем униженных и оскорбленных? Спасем те души, которые еще можно спасти?
А потом он провалился. Играла музыка, кто-то наигрывал чудную мелодию на фортепиано. Джер слышал смех, легкий и искренний. Картинки были размытыми и быстро сменяли одну за другой. Свет переливался, был теплым и обволакивающим. Тиканье часов. Явно старых. Скрип. Нет страха. А потом его качает на голубых волнах, мерно, спокойно. Он лежит, раскинув руки. Белые одежды намокают и только сейчас Берч замечает, что крылья за спиной распадаются на перья, а те текут дальше по воде. В итоге их совсем не остается. И Адриан чувствует боль.
Сколько времени прошло? Джеремая открывает глаза и на него тут же нападает головная боль. Он прибит к кровати будто бы гвоздями. Тело необычайно тяжелое и неповоротливое, а каждое движение доставляет жуткий дискомфорт. Кости ломит, голова набита ватой. Ему жарко, поэтому Джереми сдирает с себя одеяло и лежит так. Кажется, будто все органы горят, а дыхание такое обжигающее, что дышать нужно как можно чаще, дабы горло себе не обжечь.
Ужасно. Он чувствует себя ужасно. Вместе с болью появилась и полнейшая каша в голове. Парень пытается думать и связать свои мысли в единую цепь, но выходит из рук вон плохо.
Сколько времени прошло? Кажется, будто целая вечность. Он лежит все там же на своей кровати. Простыни мокрые и ему по-прежнему ужасно жарко. Надо вставать. Надо что-то делать. Надо выпить таблеток. Надо покурить.
Сколько времени прошло? За окном, вроде бы, только недавно светало, а уже солнце уходит за горизонт. Он осторожно спускает обе ноги на пол и садится на кровать. В горизонтальном положении голова кажется еще тяжелей. Тянется за пачкой сигарет на полу, выуживает одну, закуривает. Так, уже лучше. Топает вниз по лестнице, крепко держась одной рукой за перила, проходит на кухню. Ему было не до одежды, когда все тело будто бы только что вернулось из Геенны огненной. У него ведь определенно было что-то жаропонижающее. Да, вот оно! Почти что спасен. Глотает сразу две, не запивая. Ему бы еще температуру измерить...
Звонок в дверь. Берч резко оглядывается, будто бы после звонка кто-то должен войти. В голове тут же вспыхнуло имя, еще пока новое, но уже очень приятное. Тихонько подходит к двери и смотрит в глазок. Да, именно так, не ошибся.
Ключи щелкают, а после Джеремаю обдает морозным воздухом.
Сколько времени прошло с тех пор, как ты ушел?

Отредактировано Jeremiah Bertch (2014-05-22 23:49:14)

И хотелось встретить как полагается: максимально расслабленно, с улыбкой на лице, будто бы все в порядке. Именно поэтому он якобы расслабленно оперся рукой о стену, попытался улыбнуться, однако Берч даже не представлял, как может выглядеть в данный момент. Сильно ли отразилась болезнь на внешнем виде? Одно в нем вечно и слава богу - татуировки.
Кажется, не прокатило. Трой Сандерс чертыхнулся, входя в дом, закрывая за собой дверь. Сообразил? Или все и так написано? Джереми покачал головой на вопрос о вызове врача. Он чего, дурак, что ли, чтобы по пустякам врачей вызывать? Вот когда ему руку оторвет, вот тогда можно и подумать. Тем более, обыкновенный жар. Тем более, врачи платные.
Однако, кажется, голубоглазый вошел в режим гиперопеки. Наблюдать за этим было очень весело: как тот стремительно проходит на кухню, смотрит на бардак около полки и принимается за поиски чего-то еще. Джеремая так и завис около входной двери, развернувшись, скрестив руки на груди. По-прежнему жарко, по-прежнему в одних трусах. Голова тяжелая как камень. Но таблетки ведь должны когда-нибудь подействовать, верно?
Нет, температуру не мерил. Качает головой. Нет, не подташнивает. Качает головой. Да и какой подташнивает, когда твой желудок, почки, легкие, печень и все остальное заодно? А они горят адским пламенем, именно так он это и чувствовал.
Но все же, так не пойдет. Черт возьми, ему 23 года, он уж в состоянии себе помочь (ага). Куда интереснее узнать, где был Трой. А о школе мысль из головы вылетела. Эта забота - приятная вещь, но все же. Однако, он только об этом подумал, как ему сунули в руки градусник. Намек понят, мистер Сандерс, принимать и не ворчать даже в своих мыслях.
"Хочу помочь" и "сидеть рядом" эхом отдалось в его голове. "Сидеть рядом" означает, что Джер сможет как можно чаще заглядывать в эти голубые глаза напротив, а "хочу помочь". Забота? Волнение? Да с чего бы? Они ведь чужие люди и Адриан пока не сделал ничего хорошего, за что можно было бы чем-то расплачиваться. Однако второй вариант был ему не по душе, ему больше нравилось, что просто так. Просто так. Джеремая криво улыбнулся сам себе. Что за идиотизм? Уж прости, но тебе за красивые глаза никто ничего не сделает. По крайней мере уже не сегодня и не завтра.
Но все же Берч повиновался, развернулся и прошел в свои хоромы на втором этаже. Был ли тут уже Трой? Видел ли эту разруху? Если да, то ему очень жаль. Стопка книг на полу, пустые пачки сигарет на полу, тетради, ручки, одежда, фотографии. Лампа тоже стояла на полу и только один мистер Иглз возвышался над этим всем, его клетка стояла на столе. Джереми влез на свою кровать на одеяло, раскинув ноги.  Однако не на долго его одного оставили. Хозяйка-Трой, а теперь он будет называть еще и так, влетает на второй этаж с бинтами. Это еще пол-беды. Вторая половина - ты издеваешься? Эта мысль тут же отразилась на лице Джереми. Ему до одури жарко, а ты еще предлагаешь одеться потеплей? Сандерс морщиться, смотря на Джера. Может, ему просто неприятно смотреть на него голого, а говорить об этом прямо, ну, неловко и некрасиво? Может и так. Очень даже может. Ну да, его хлипкое худое тело не всем глазам приятны.
- Я тебя смущаю? - С осторожностью в голове спрашивает Берч. Не сдержался, - прости. Но мне правда очень жарко. Давай я лучше сделаю вот так.
И он ныряет под одеяло. Натянув его на себя по самые плечи, пытается улыбнуться, хотя ощущения такие, будто бы сейчас находится в бане.  Хозяйка-Трой убегает вниз.
И не сказать, что его это не задело. Задело немного. Настроение оступилось и ударило коленку. А с другой стороны, чего ты хотел? Пожирающего взгляда и томного шепота "о боже мой, я так хочу тебя и твое горячее тело"? Фу. Короче говоря, зря ты тут небольшую трагедию ломаешь. А тому, в свою очередь, кажется, очень нравилось летать наверх и вниз, бегать по лестнице туда-сюда. Сандерс вновь вбегает, но теперь еще с тарелкой. Еда. Вещь, которую он хочет сейчас в последнюю очередь. Нехотя принял тарелку, посмотрел на содержимое и поставил на пол. Возможно, это все очень вкусно. Причем настолько вкусно, насколько милы эти жесты, но ему правда не хочется. Отдает градусник и у хозяйки округляются глаза.
-Нет, не звони, не нужно! - Тут же выпалил Берч, но без всякой агрессии, - нет, правда, не нужно. У меня все есть, а он новое ничего не скажет. Только деньги на ветер, - ему были неинтересны температуры его тела, его самочувствие и так ему полно говорит, как оно, - ты мне лучше вот что скажи, - интонация изменилась на очень добрую и ласковую. Джеремая складывает руки предположительно у себя на груди, - ты где был?
Ему приятно. Необычайно приятно. О нем заботятся, о нем трясутся. Как давно такое было? И как можно быть таким хорошим?

На горячий лоб торжественно возложили бинты, которые чем-то пахли, а чем именно, Джер пока не мог установить. Наверное, это должно помочь отчего-то. Снять жар или еще чего, однако в нем покоились две жаропонижающих таблетки, с принятия которых прошло добрых минут пятнадцать и они уже должны подействовать! Вместо этого тело по-прежнему горело, а под пуховым одеялом - особенно. Никто и не имеет представления, какая там парилка и как хочется вновь сорвать его с себя, открыть окна и чтоб обдувало морозным воздухом. Нельзя. Так-то можно заболеть еще пуще. К тому же, разве эта хозяюшка даст ему хотя бы шаг ступить?
Его прыткость и огонь в глазах поубавились после вопроса. Задел по больному? Прости, не хотел, хотел как можно незатейливо, а получилось как всегда. Трой словно сжался обратно, сменив выражение лица и повесив голову. Джеремая уже хотел извиниться за свой вопрос и вообще дать слово, что ничего не спросит о его жизни, если ему об этом сложно говорить. Захочет поведать сам - поведает, когда придет время. Берч чертыхнулся. Вот вечно он так. Неудачник по жизни. То спросит лишнего, то взболтнет, то еще чего-то, а потом наблюдай за реакцией и мысленно тысячу раз извиняйся, тысячу раз бей себя по пустой голове.
Сандерс немного повернулся в сторону, явно, чтобы не смотреть на Джереми. Последний уже начинал себя тихо ненавидеть. Не то, что бы он раньше себя очень любил, но тут сильнее прежнего. Что ты наделал, урода кусок? Голубоглазый совсем ушел в себя, Адриан по-прежнему молча созерцал. Надо бы извиниться. Надо бы сказать, что если не хочет, то не надо, он ничего не требует. И в принципе собирался. Как обычно. Как обычно не вовремя. Трой начал говорить.
У психиатра? Джеремая так опешил, что даже не сумел скрыть своего удивления, которое тут же отразилось на лице. Удивление сменилось беспокойством. Что с ним такое, что ему требуются психиатры? Все в порядке? В голове стремительно всплыли образы Билли Миллигана, Сильвии Плат, Жана Амери и так далее. Само собой, он подумал о самом страшном. Его посещают галлюцинации? Он слышит голоса? Он пытался покончить с собой? Ему кажется, что вся еда отравлена и его хотят убить? Боже, бедный-бедный мальчик, какой ужас, если это так. За те секунды, что молчал Трой, Джер напередумал всякого, вплоть от бытовых проблем до глубинных. Однако было видно и понятно, что Сандерсу тяжело дается разговор и вообще всякое упоминание о его проблеме. Он боится. Его голос хрипит, он прямо так и говорит, что боится реакции Джереми и надеется, что будет по-другому. Сам Берч был готов ко всякому и заранее его принимал таким, каков он есть. Чего уж там, он сам чуть не сиганул с моста, а потом еще целый год посещал всяких врачей, пил таблетки, а до того жизнь тоже не отличалась нормальностью и адекватностью. Он вздохнул одновременно с Троем, внимательно смотря на него. Казалось, что парень сейчас чуть ли не рассыпется на мелкие-мелкие кусочки из-за своих нервов. От такого сам Джер ежился и был в напряжении.
А потом как отпустило. Парень резко выдохнул и улыбнулся. Зря волновался, зря тут накручивал себя и подготавливал. Но нельзя так быстро расслабляться и делать вид, что это такие мелочи. Вон он как весь извелся, пока сказал эти слова.
На самом деле, Джереми был несказанно рад, что с ним все в порядке и ничего страшного не случилось. Он принял сидячее положение и аккуратно обнял Троя за плечи. Ему нужна поддержка, он это чувствовал, ведь он ее даже от своих родителей не получает, а наоборот. После недолгих объятий, он отпустил парня и заглянул ему в глаза с широкой улыбкой, на которую только мог в таком состоянии.
- Все в порядке, правда, - старался как можно больше изгнать нотки болезни из своего голоса, - это нормально, - он еще закивал в подтверждение своих слов, пока не сообразил, что эту фразу можно истолковать по-разному, - в смысле, гей - это нормально.
Еще чуть-чуть посмотрел в глаза напротив, медленно опустил руки и вернулся в обратное положение лежа.
Стоит ли ему говорить, что он тоже не совсем гетеросексуален? У него, конечно, не было таких проблем с матерью, ведь она до сих пор не знает о его, так скажем, предпочтениях, ей, в принципе, и татуировок хватило, чтобы объявить о том, что душа его полностью развратилась. Узнай бы она еще и это, его бы тут не было, а он бы сидел где-нибудь на привязи на отчитке молитвами. Или его бы сожгли как страшного грешника, одержимого бесами. И даже его "богом данное имя" не помогло встать на путь истинный. Стоит ли?
Однако, если он не скажет, то это будет как-то неравноправно, верно? Ведь он все еще боится реакции, боится последствий своих слов, боится, что теперь к нему будут относиться совсем иначе, чем относились до этого. Последнее, конечно, может быть, но, кажется, скорее в лучшую сторону, чем в худшую.
Джеремая никогда не совершал ни перед кем каминг-аутов, потому что не нуждался в этом и не придавал этому совершенно никакое значение. С тем человеком вопрос об ориентации как-то отпал сам по себе и не было надобности его озвучивать. Другие не спрашивали, ведь зачем, если ты не собираешься с каким-либо человеком спать? И сейчас он ни с кем спать не собирался. Просто как-то внутренне казалось, что оно надо. Чисто из-за поддержки. Тем более, хуже уже не будет, разнесись еще и этот слушок.
- Я тоже, - быстро и тихо произнес Джер и расплылся в улыбке. Дабы замять эти неловкие переглядывания, потянулся к тарелке с салатом и принялся внимательно там ковыряться.

Отредактировано Jeremiah Bertch (2014-05-25 02:00:50)

Сказал и сам как-то застеснялся. Он ведь признался кому-то постороннему в этом впервые в своей жизни и будто бы только сейчас осознал, что это значит. И насколько странно звучит в нынешних реалиях. По крайней мере, его воспитывали в пуританской целомудренности и мысли у него не должно было быть, что сейчас он окажется таким. Но вот ведь странный. Раньше, тогда, когда его руки впервые в жизни обнимали чужое голое, о боже, мужское тело, что-то не случилось того внутреннего надлома, что все идет не так, как надо, что все это неправильно и нужно бежать и не оглядываться. Он подумал об этом потом, когда все случилось и бежать не имеет смысла. У него не было шока, он тут же потопил в себе это, делая вид, что как-нибудь потом разберется со своими душевными метаниями, а сейчас будет жить, как живет. Может быть, это и правильно. Но не Берчу судить. Так почему же ты сейчас потупляешь взгляд и смущенно улыбаешься, как будто тебе четырнадцать лет и ты только что в любви признался?
Я не знаю.
Не знаю.
Знаю. А все потому, что тогда ты это потопил, забыл, забил, как говорится, каждый раз делая вид, что все в порядке и так и надо. И со временем это действительно превратилось в "порядке", и окружающие люди совершенно спокойно относились к держанию за ручку в публичных местах, поэтому, почему бы нет? Но себе он не признавался. Он не вешал на себя этот ярлык в три буквы, будто они не про него.
На самом деле, Джеремая и не разбирался во всех этих тонкостях: кого можно любить, а кого нельзя, как себя называть, а как не стоит и так далее. Просто, вот он такой и на этом все. Ему так комфортно. А как все это называется - он не ведает.
Однако сейчас он сам на себя повесил первый. Можете его поздравить. Признался. Покраснел. Все как надо.
Есть совершенно не хотелось, но Джер продолжал пялиться в салат, накалывая на вилку овощи и отправляя в рот. Парень все еще боролся со своим стеснением, пытаясь его прогнать. Ой, слава богу, что он сейчас болеет и всякое покраснение кожи шеи и лица можно списать на болезнь. Во всем остальном он старался держаться максимально расслабленно, типа он такие вещи каждый день выдает каждому встречному. Выдохнув горячий воздух из легких, Джереми все-таки поднял глаза и посмотрел на Троя. Почему этот парень в таком ужасном шоке? Он что, только что сказал какую-то другую, пугающую вещь? Нельзя было? Ему можно, а Адриану нельзя? Последний вообще ничего не понимает на данный момент, особенно такую реакцию. Он смутился и поник, отставил обратно в сторону тарелку, сложил руки у себя на животе.
Кажется, не только Берч был несколько растерян, но Сандерс в первую очередь. Джеремая аж чуть улыбнулся, когда тот невнятно пробормотал "здорово, наверно". О да, парень, это же просто прекрасно! И понятное дело его заинтересовал вопрос с родителями. Собственно, он же с тем и пришел. А проблем с родителями, а точнее, с родителем, у него было воз и маленькая тележка. Тебя это интересует? Начиная с его прически, заканчивая манерой поведения - все это было проблемами.
Однако, несмотря на мысли, пронесшиеся вихрем в его голове о том, что он теперь есть одна большая ходячая проблема для мамы, несмотря на ухмылку на лице, он покачал головой. Троя все-таки интересовал вопрос именно об ориентации, а он ни о чем таком своему родителю не докладывал. Конечно, само собой, может быть, в ее страшных снах это являлось или она тут же приравняла Джереми ко всему ужасному в ее понимании, но прямым текстом не было сказано никогда.
- Моя мать не знает и слава богу, - на выдохе произнес Джер и потянулся за пачкой сигарет. Все эти мысли порядком давили на нервы, - так ты поэтому сбежал из дома?
Глупый вопрос, очевидный ответ. Конечно, да! Посему он надумал задать сразу еще один, но только после того, как прикурит.
- А что они тебе сказали, когда ты им сообщил? И вообще, как ты это сделал? - Затяжка, - знаешь, очень многое зависит, как это преподать. А вообще, - он улыбнулся, подвинулся и подтянул ноги к себе под одеялом, - залезай, чего сидишь на краю?
А кровать была большая. Настолько большая, словно созданная для шведской семьи свингеров, а Берчу не жалко. Только Трой не залезал, стеснялся, видать, но Адриана это не устраивало. Ровно как не устраивало и печальное выражение лица, не надо так, нужно развеселиться.
Трой кажется хрупким и миниатюрным, но у Джеремаи сейчас мало сил, а жаль. А так взял подмышки и перенес, сейчас можно только перетащить. Он потянул за руку, кивая на место рядом.
- Давай, не бойся, я не кусаюсь.
Когда же победа была за Джереми и Сандерс все-таки оказался по левую руку, тот встал с кровати, опять свеча своим телом в татуировках, высвободил Игги из оков его клетки и взял его на руки. Ах да, кое-что он чуть не забыл! Отдал Трою морскую свинку со словами "чтобы было менее одиноко", принялся рыться в столе.
Есть у него одна вещь, пахнущая временем, но от этого не менее хорошая. Если бы не один очень-очень важный человек в его жизни, Берч бы никогда не пристрастился к вещам такого рода. И, собственно, не хранил бы такую штуку у себя. Это все речь о легенде 80-х - 90-х годов прошлого века - поляроиде, фотоаппарате для мгновенных фотографий. Классная вещь, как ни крути. И вот он, такой герой-любовник, с надписью "безрассудный" ниже живота и крестом между сосков, с сигаретой во рту, проверяет, есть ли там еще листы для фоток, а потом говорит "улыбнись" человеку напротив, щелкает и улыбается все шире и шире. Теперь у него есть фотография на память. Теперь, если Трой уйдет и никогда больше не вернется, он сможет смотреть на эти голубые глаза и чудесную улыбку хоть каждый час.
Довольный собой он наконец-таки вернулся в кровать, но не стал укрываться одеялом, потому что жарко было неимоверно. Однако, Сандерс смущается. Стоит ли ему руками прикрывать соски и трусы?
Фотоаппарат теперь покоился на столе вместе со свежей фотографией. Дым от сигареты выписывал причудливые линии в воздухе. Он лежит в одной кровати с едва знакомым человеком.
Прелестно.

Глупо бежать от чего-то, с чем все же придется иметь дело. А этот парень куда умнее самого Джеремаи, раз он осознает такие вещи. Сам же он бежал от крупных проблем уже который раз, да и от мелких тоже бежал. Вспомнить, например, как он с горем пополам уезжал из этого чертова города - разве не бегство чистой воды? И теперь он снова здесь, снова имеет с этим дело, хочется ему это или нет. Вспомнить, как он хотел прыгнуть и сбежать от своей жизни, однако он до сих пор жив, однако все же имеет с ней дело. Джер глядит на Троя и понимает, что этот парень в свои маленькие (ну, относительно маленькие, ибо кто тут старший?)  года соображает куда лучше, чем он сейчас, а чем он в его возрасте и подавно. Ему 23 года, а в голове ни грамма ума, серьезности, ответственности и прочих качеств, которые должны быть у взрослого адекватного человека. Поздравляю, Вы - дурак, вот Ваша грамота.
А в действительности, что ты умеешь и что ты имеешь, Адриан младший? Писать прозу? И есть корочка о том, что ты умеешь писать прозу? Какое великолепие. А в голове все равно ветер дует.
Несмотря на все свое самобичевание, краешком своей души он начал уважать Сандерса еще больше. В такой маленькой тростиночке уживался серьезный ум, по крайней мере, рассуждает он здраво.
Последний затяг и сигарета летит в пепельницу. И как-то все равно легче не становится, голова по-прежнему болит, нервы завязываются в узлы из-за температуры. Трой давно рассказал о том, что у него есть еще один талант, помимо очаровывать улыбкой и притягивать своими светлыми глазами - рисовать. Рисовать в частности мужские тела. И что в этом такого? Если изображаешь мужские тела, значит непременно гей? Это получается, что Леохар становится геем за свою скульптуру Аполлона, Ганимеда, Филиппа, Александра Македонского и так далее? Отнюдь нет, дело вероятней всего не в этом. Что-то тут не чисто. Само собой, Джереми с Леохаром не общался и его личную жизнь из первых лиц не знает, может он был действительно гомосексуальной ориентации, однако логика все равно убийственна. Но Джер лишь покачал головой в тот момент и вздохнул.
Мистер Иглз спокойно себе лежал на Трое, зыркая своими черными бусинками и шевеля носиком с усами. По-хорошему, ему стоит принести лист салата или вернуть в клетку, пока тот не начал бегать, как угорелый или грызть чьи-нибудь волосы, гадить и пищать. Но, судя по тому, как внимательно Сандерс на него смотрит, их сейчас разделять нельзя. Джеремая в свою очередь пялиться на Троя, ловит его взгляд на одну-две секунды, а потом последний вновь отворачивается и усиленно гладит морскую свинку. Маленький наглый толстячок походу ему больше по душе. Ладно.
Надо бы вернуть разговор в прежнее русло, иначе пауза, повисшая будто бы мертвым грузом, слишком затянется. Стоит ли рассказать свою идею про Леохара?
- И что тебе мать сказала, когда нашла? Что нельзя рисовать свой пол? - Легко произнес Джереми, залезая обратно под одеяло, - может все-таки дело в том, как ты на это отреагировал?
И как-то Джер совсем устал. Он ничего не делал, а только лежал и болтал, а до этого походил по квартире и выпил таблетки, а все равно устал. Стало чуточку получше в плане жара, что уже неплохо, а в остальном - все по-прежнему. Если он сейчас отрубится, это будет не очень красиво. Однако он все равно лег, подвинувшись поближе, неосознанно. Да так близко, что еще чуть-чуть и он мог бы дотронуться лбом до его плеча. Интересно, тот ощущает его жар?
- Если я усну, то прости, положишь потом Игги обратно, ладно? - Почти шепотом произнес Берч, поджимая ноги к себе под одеялом, - а пока, я тебя слушаю. Ты не покажешь свои рисунки?
А вдруг рядом с ним сейчас сидит великий гений, а его так унижают практически ни за что. А вообще, всякий талант - это круто, будь то музыкальный слух, талант художника или умение танцевать. Ему-то, бездарному, всегда есть повод для зависти. Да-да, именно бездарному,  ведь то, что он пишет, и нормальными вещами назвать невозможно. Нет у него никакого таланта и никогда не было.
Когда Джеремая вернулся в Гластонбери, захватив из Лондона все свои вещи и рукописи, которые не принадлежали другим, он перечитал их. Перечитал и захотел сжечь. Разорвать и сжечь. И не просто потому что это что-то ему напоминало, а воспоминания давили на грудь и еще бы чуть-чуть, так проломили бы ребра, а потому что это был настоящий ужас. По крайней мере, так ему казалось на тот момент. Он ничего не сжег и оставил как есть. Отложил куда подальше, сейчас же уже не так стыдно, но это все равно не делает его писанину нормальными вещами.
Однако он не мог без этого и сейчас не может. И до сих пор у него вырывается, в мозгу складываются четверостишия и он выдает их то вслух, то на бумагу.

Джеремая лежал и лениво хлопал своими глазами, казалось, если он хоть на чуть-чуть закроет глаза, то точно и моментально провалится в сон, однако он не давал. Он пытался взбодрится мысленно, только не удавалось. Морфей появился из ниоткуда и сейчас приобнимал его за плечи, мягко и осторожно, с каждой минутой все крепче и крепче, запуская свои туманные руки все дальше и дальше. Нет, Морфей, уходи, еще рано. Однако его объятия были такие нежные.. Уходи!
Он резко распахнул глаза. Еще чуть-чуть бы и точно, а это ужасно некультурно засыпать, когда тебе тут душу раскрывают! Джер поднял глаза и взглянул на руки Троя, что на автоматизме гладили морскую свинку, а тот в свою очередь шевелил носом и так же боролся со сном. Взгляд поднялся выше, на ключицы и шею. Сандерс говорил и слова эхом раздавались в голове Берча, но он прекрасно все слышал и понимал. Выше - губы парня. Он говорил-говорил, а потом останавливался, делал паузу, но не улыбался той улыбкой, которая ему так идет.
Выше - нос, глаза.
Глаза...
Какое бы настроение не было у их обладателей, они всегда прекрасны. Сейчас они встревожены, смотрят куда-то в одну точку, напряженны, но самое синее море в них никогда не мутнеет. Ведьма.
Джереми бы хотел, чтобы не Морфей обнимал его в данную минуту, а этот человек. Почему Трой Сандерс не обнимет его? Его руки не сгорят от этого. Почему Джеремая Берч не может его обнять? Наверное, это будет слишком рано, только лишь спугнет, а он сбежит, захватит свой рюкзак и на улицу, бежать вниз по дороге, освещенную фонарями. А он обнял бы. Осторожно. Почему? Потому что этот голубоглазый парень прелесть. И потому что ему так хочется.
Но вдруг место пустеет рядом с ним. Что Адриан пропустил? Уснул, что ли? Ан нет, краем глаза видит, что Трой спускается по лестнице. Ах да, рисунки. Неужели он их с собой прихватил? Все свое ношу с собой? Хотя, если их немного, да еще и при бегстве из дома, почему бы не взять? Он бы свои талмуды не брал, если бы не бежал уже навсегда. А Сандерс не навсегда ведь, верно? К сожалению.
Глубокий вздох. Веки опускаются. А почему к сожалению-то? Он ведь маленький еще, должен жить с родителями, они наверняка сейчас рвут и мечут, беспокоятся и переживают, всех на уши поставили, а по улицам разъезжают полицейские, заглядывая в каждый переулок. Он так и видит эту картину на улицах Гластонбери. Как же ему зададут, когда он попадется на глаза родителям. Не знаешь даже, кого жалеть больше, родителей, что станут седыми за пару дней или Троя, у которого потом жизнь превратится в каторгу? Перед глазами моментально побежали образы злых и расстроенных гримас, они сменялись одна за другой, ругаясь между собой. А потом потекли слезы с одного лица, все превратилось в молочную реку под ярко синим небом. И...
Джеремая открывает глаза, когда чувствует, что кто-то сел на кровать. Уснул. Совсем ненадолго. Парень подтянулся, принял сидячее положение, потер глаза, мол, нет, я не уснул вообще.
Улыбается на Малевича. И слава богу, что не Малевич, Джеру как-то супрематизм не очень по душе, не видит он в этом особенной прелести. А в том, что он сейчас видит, какая-то прелесть есть.
- Классно, - вырывается у него хриплым голосом, - Правда, классно. Если еще и самоучка, то вообще вау, у тебя талант.
И пусть пропорции где-то могут быть неправильными или где-то светотень не там, он в этом не разбирается чуть более, чем полностью. Он, конечно, видел ребят в своем университете с другой кафедры, что занимались изобразительным искусством, видел, как проходят у них уроки, что они рисуют, но больше он к этому не приблизился. К тому же, а как же там рисовать с натуры голой?
Стоп.
А где мистер Иглз? На кровати его не видно. Адриан заглянул под одеяло, там его не оказалось, а вот под подушку этот маленький рыжий толстяк забурился. Показав Трою, мол, погоди, он отправил Игги обратно к себе, там попутно взял одну из своих записных книг, что была в твердом переплете и с черной обложкой, вернулся обратно в кровать. Раз уж пошла такая тема как деление о своих творческих похождениях, то нужно что-то и свое показать, помимо того глупого и стыдного четверостишия, что был придуман на ходу на автобусной остановке. Есть у него и кое-что серьезнее.
Показ рисунков вновь начался. И с каждым листом он убеждался, что тут от всякой грязной "гейской" эротики чуть-чуть, поэтому дело было все же не в рисунках, а в реакции.
- И вы больше не говорили на эту тему нормально и серьезно с тех пор? - Что-то подсказывает, что нормально не получилось бы, если этого разговора не было. Что-то подсказывало, что у Троя все равно бы тряслись коленки, а в горле пересыхало от страху, голос пропадал, глаза бегали и в итоге ничего не вышло бы. Беда. Нужно что-то с этим делать. Нельзя жить в плохих отношениях с родителями, бежать из дому, хотя, кто бы говорил, верно, Джеремая Берч? У вас же с матерью просто прекрасные отношения, душа в душу. Но...
Но хоть кто-то в этом чертовом городе должен жить хорошо, нет? Если он не окончательно проклят на тысячу лет вперед.

Листы с рисунками медленно сменяли один другим, а Джеремая в свою очередь внимательно изучал, комментировал парой слов, улыбался. Он совершенно не замечал многозначительных нежных взглядов от Троя, который одаривал больного каждый раз, когда выдавалась возможность, а Сандерс совершенно это не скрывал, наверное, сам не подозревая, что так откровенно смотрит. А если бы Джер и заметил, что бы было? Понял бы он, что в него влюбляются все больше и больше с каждой минутой? Сообразил бы, что Трою не просто приятно находиться рядом и лежать на расстоянии каких-то пару сантиметров? Нашел бы Сандерс отклика в Джереми?
Однако, сколько бы вопросов сейчас не было бы задано, ответов на них не будет, ведь Берч элементарно не замечает. И не потому что он не понимает намеки, наоборот, иногда он может увидеть намеки из ничего, если сильно захотеть. И было бы совсем не верно говорить, что Адриан не симпатизирует Трою, последний очень красивый малый, а его глаза с улыбками просто чудо, а еще тот неимоверно милый и кроткий, как такому человеку не симпатизировать? И Джеремая отдавался этому чувству симпатии полностью, однако, когда ловил себя на мысли о том, что Сандерс ему нравился, он будто бы бил себя по рукам и ругал, что так нельзя, что есть у него человек, которого он безмерно любит, а такие симпатии равны предательству. Но он отходил и забывал, утешая себя, мол, что тут такого? Ведь в действительно, что тут такого? Джер не влюблен в Троя. Совершенно точно не влюблен, он просто хороший добрый мальчик, которого хочется обнять.
Все эти мысли медленно текли в его голове, будто бы позволяя себя смаковать, обдумывать, анализировать, взвешивать, отметать, когда не надо. Он им улыбался иногда, а когда на горизонте замаячил какой-никакой вывод и вовсе остался доволен. Пусть и нахлынули кое-какие приятные грустные воспоминания одновременно, пусть и есть кое-какая неувязочка с тем, что он до сих пор безмерно любит человека, с которым попрощался навсегда, от этого никуда не деться. Поэтому и таким выводам он был рад. Что поделать, если твое прошлое все портит, а этот Гластонбери к чертям проклят? Ничего. Принять как есть.
Рисунки закончились. Джереми не стал возобновлять тему о разговорах с родителями по поводу сексуальной ориентации во время просмотра творений, но теперь можно. Теперь он был твердо уверен, что это необходимо, ведь между ними столько вопросов, которые можно урегулировать серьезным и спокойным разговором. Конечно, он не знает его родителей и с чем их едят, но что-то ему подсказывает, что сжигать на костре они его не будут. Выгонят из дома - это максимум. Более того, представляю, сколько вопросов у самих родителей в голове, когда они находят такое, а их чадо молчит в тряпочку и каждый раз убегает от ответа. Понятное дело, понимать подобное поведение можно как хочется, вот они и поняли, что ему помощь нужна.
Ах, а вообще, рано о таком рассуждать, он их в глаза не видел.
- Мне кажется, что стоит все-таки спокойно и серьезно сказать им это, - осторожно начал Берч, - поговорить, я думаю, они как минимум выслушают тебя, если настроиться на нужный лад. Сам понимаешь, с твоим поведением можно подумать что угодно, в том числе, что у тебя крыша поехала, - тут он улыбается, чтобы Трой понял, что это он всего лишь шутит и не стоит обижаться, - у них миллион вопросов, я уверен, а ты бегаешь от ответов.
Джеремая не хочет давить, не хочет намекать, мол, ты, мальчик, поступаешь неправильно, так он будет чувствовать себя еще хуже. Может и сам Джер не прав, кто знает? Но когда есть много точек зрения, то выходов из ситуации представляется куда больше.
Адриан резко открыл свою записную книгу. Исписанные черной ручкой страницы зашелестели, мелькал странный почерк, где все буквы чуть ли не сливались в одну неровную линию. Где-то страницы были исписаны так, что свободного места не оставалось. Где-то строчки группировались в четверостишия и выстраивались в столбик. Где-то на подобной странице Джереми остановился. Это было белое стихотворение, что вообще неудивительно для английской поэзии. Однако, не любовная лирика и не что-то абстрактное, что уже было удивительно для его собственной недо-поэзии.
- Раз уж пошло такое дело, - ухмыляется, - как ты уже понял, я пишу. В большинстве своем прозу, но сегодня опять будет стихотворение. Оно называется "палачи".
Это будет долгое повествование. И не потому что стихотворение длинное и занимает ни много, ни мало, два листа, а потому что слишком много звуков в нем слышно, слишком много мыслей в нем заложено, слишком много слов в нем сказано. Наверное.

Где-то вдали слышен тяжелый топот сапог. Вздох. Тяжелый взгляд.
Где-то впереди ревет толпа. Она неистовствует, требуя голову, хлеба и зрелищ.
Где-то между ними на ветру развивается чья-то жизнь. Сердце давит на ребра, а темнота давит на глаза.
Место зрелища обступили злость, интерес, удовлетворение, похоть, ненависть и глупость, обретя человеческие лица.
Жизнь трясется.
Сапоги все ближе.
Толпа замерла, перестали цокать каблуки по каменной укладке. Перестали вертеться головы в шляпах.
На тебе красный колпак и уставшее лицо.
На тебе жесткий мешок, перевязанный веревкой.
Сапоги уже тут, заставляя чью-то жизнь трепетать от страха. За что? Почему?
Толпа больше не может терпеть. Она требует. Она приказывает.
"Вы приговорены к казни..."
На все воля божья.
Сегодня прекрасный день для гильотинирования меня.
Чистое безмятежное небо обрастает новостройками. Укладка сменяется асфальтом. Одичалые крики превращаются в злой шепот.
На тебе больше нет красного колпака, потому что на всех красные колпаки.
На тебе больше нет жесткого мешка, потому что чужие лица скрыты.
Гильотина теперь просто ярлык.
Шепот. Шепот. Тычки. Плевки. Кулаки.
"Вы приговорены к казни" искажается в "это неправильно".
Красные колпаки довольны. Уставшие лица улыбаются. 
Это значит, что казнь продолжается. Спустя несколько сотен лет.
За что? Почему?
Ярлык на шее затягивается туже.
Гляди, что там? Черный треугольник? Розовый? Желтый? Лиловый? Или слово какое?
За что? Почему?
Потому что ты сама жизнь. Жизнь без красного колпака.
Они тебя так просто не отпустят.
Где-то вдали слышен тяжелый топот сапог. Это прежний уставший палач уходит, снимая с себя бывшие одеяния.
Где-то впереди шепчется толпа. Толпа в красных колпаках.
Хорошо, я повешу за вас. За вашу злость, интерес, удовлетворение, похоть, ненависть и глупость.
Сегодня прекрасный день для повешения меня.
Хорошо, я повешу за вас.

Дочитав до конца, Джеремая замолк. Замолк в надежде, что Трой понял, что именно хотел он донести этим больным и разорванным стихотворением. Стихотворением ли? Замолк в надежде, что Трой понял, почему палачи и кто они теперь.
Джер осторожно поднимает голову...

... И смотрит в обыкновенном ожидании на Троя. Он ждет. Ждет слов, реакции, эмоций, каких-то изменений в лице или в позе, что угодно, что выдало бы его. Понравилось ли? Понял ли? Оценил ли?
Вздыхает, прикрывает записную книжку, заложив все на той же странице палец и откровенно пялится.
А Трой.
Трой Сандерс лежит, смотря куда-то в никуда, как-то нервно и взволнованно. Что случилось? Неужели так тронул? Шутить изволишь? Не поверю. Джеремая хмуриться, наблюдая, как Трой борется со своими эмоциями, а спустя какое-то время выдает короткую фразу шепотом. Она не была лживой ни по интонации, ни сама по себе, но Джер лишь усмехнулся. Он в это не верит. Не верит всем, кто хорошо откликается на его творчество, называя его хорошим, прекрасным, замечательным и прочими красивыми эпитетами. Это ведь все не так. То, что пишет он, и гроша ломанного не стоит. Прекрасно - это Джон Китс, Джордж Байрон, Перси Шелли, Оскар Уайльд и тот же пресловутый Шекспир ( не то, что бы Джеремая не любил Шекспира, просто это так заезженно и постоянно при упоминании английских поэтов), но никак не он. Боже упаси себя в ряд с этими именами поставить, это ж целый смертных грех!
Удивительно, но Джереми редко критиковали и как-либо оскорбляли его и его творчество, обычно это были мелкие замечания в университете исключительно для улучшения стиля письма, который ничуть не улучшился. Ему достаточно самокритики. Он практически с детства знаком с разными поэтами и прозаиками, знает, что такое хорошо, а что такое плохо. Посему, Берч совершенно определенно решает, что его писанина - это плохо. Что поделать, если ты родился графоманом, ни на что не способным, но жуть как хотевшим писать? Писать и быть чуточку услышанным людьми, которым он доверяет.
Однако, Сандерсу понравилось. Наверное, искренне. И как же "весело" получилось, хотя Адриан этого не планировал, стихотворение его тоже касается. Оказавшись по ту сторону баррикад, с ярлыком на шее и мешком на голове, его обступили сотни красных колпаков и остается лишь вопрос, кто первый его снимет и кто окажется под ним?
Джеру хочется что-то сказать, что-то то ли приободряющее, то ли относящиеся к стихотворению, то ли вернуться к старой теме о разговоре с родителями. Но он не находит слов, ибо что он может? "Не надевай этот чертов красный колпак"? Да он и не будет, ему не суждено, ему не дадут, как и всем остальным, кто был на той стороне осуждения. Да и вообще, намекать на то, что этот больной текст как-то связан с Сандерсом - некрасиво. Трой сам поймет, если еще не понял.
Именно поэтому Джеремая еще раз взглянул на него, вздохнул, ничего не сказав, еще раз открыл записную книжку и принялся листать страницы дальше. Нужно что-нибудь попроще, без метафор, максимально простое.
Нашел. Без названия. Недавнее, буквально несколько месяцев назад. Парень бегло читает его про себя и вновь погружается в ту самую раздирающую тоску, что была у него, когда он это писал. Кажется, веселых стихов сегодня не предвидится.
- В общем, следующее без названия, по первой строчке "Все, кого я люблю, умрут", - первая строчка просто обнадеживает на лучший исход. Ухмыляется. В горле пересохло. Хочется курить. Несмотря на простоту слога, скорее напоминающую подростковые стихи, тут куда больше боли, чем в предыдущем. И Джеремая начинает читать*.

В глазах снова восстают воспоминания того времени, еще настолько свежие, будто это было вчера. Вот он ставит точку в конце своего письма, а руки дрожат так, как если бы он совершал свое первое убийство. Бумага сворачивается, кладется в конверт, а нервы на пределе. У него в руках не письмо, написанное довольно смелым и уверенным слогом, а точно нож, которым он собирается зарезать сначала одного человека, а потом уже и себя. Хотя, судя по всему, сначала себя, а потом его, как бы парадоксально это не звучало. Ведь дойдет оно лишь к завтрашнему утру. И выходит, что у него на руках целых четыре трупа. Сначала Руфь, потом он сам, теперь отец и он. Все, кого он любил, умерли.
Все, кого я люблю, умрут.
Письмо падает на дно почтового ящика, стоящего на улице и у него точно сдают нервы. Назад дороги нет. А разве она была? Он быстро надевает на себя солнцезащитные очки и быстрым шагом топает в сторону Кингс-Кросс. Но мысли его не в Кингс-Кросс. Они летают от Гластонбери до Лондона, приземляясь то в "Доме", показывая плачущую мать над гробом отца, то в их уютном и теплом, показывая человека, который еще ничего не подозревает. Джеремая сам по себе не на вокзале. Он медленно растворяется в пространстве, в толпе, в мыслях. Таким растворенным он садится на свое место, прижимая сумку к себе руками.
Мама всегда говорила, что Боженька благосклонен к праведным людям. Он предоставляет им загробную жизнь, судя по их жизни. Кому рай, кому ад. Кому пение ангелов, кому вечные агонии в котле. Кому наливные яблочки, кому невыносимое общество сатаны. И, как говорила мать, многие люди не задумываются об этом, а потом пожалеют, что не вели праведную и простую жизнь, как мы. "А мы вели, правда, Ма? До того, как я уехал" - мысленно спрашивает Джеремая и в голове тут же появляется ответ - "да, вели". Если вели, значит отец попадет в хорошее место, он ведь тоже верил в это и жил, как надо. Ка надо в библейском или около того представлении. Интересно, а Библия призывает к равнодушию? Интересно, а я попаду в какой-нибудь загробный мир?
Или я просто перестану существовать?
Как же это неправильно, когда ты смиряешься с чьей-то смертью. Да еще и так быстро. Может быть просто потому что я ее не видел. Может быть потому что я и без того не видел его и не слышал три года до этого. Ты ужасный сын, Джеремая. Ужасный. Хуже нет. А сейчас ты приедешь и еще больше ранишь мать своим видом.
Ужасный еще и потому, что мысли все равно возвращаются отнюдь не к смерти отца, а к одному и тому же. К тому, почему так больно сейчас слушать, как стучат колеса. К тому, почему так больно сейчас смотреть в окно и видеть, как Джер мчится все дальше и дальше. И хоронить. Хоронить. Хоронить.
Может быть я все еще глупый маленький мальчик,
потому что взрослые не плачут навзрыд в общественном месте. Плечи подрагивают, тело все больше и больше пытается слиться с сиденьем, но ничего не получается.
Все кончается. Все кончилось. Все кончилось.
Все умерло.

Берч дочитал стихотворение, похожее на подростковый лепет. На этот раз речь не блистала никакими яркими интонациями, чтобы передать как можно больше, он читал это так, будто это было стихотворение совсем не о смерти, а какая-то левая статья в газете о том, что вновь назревают выборы в парламент. И на этот раз он не хочет видеть никакую реакцию, потому что это было очевидно, что больше никаких восторгов не будет, слишком уж оно простое и ничего не передающее.
Адриан кинул книжку на кровать рядом с собой. Нужно как-то абстрагироваться от того, что накатило, иначе ночь превратиться в температурную сопливую драму, которую никому не хочется. Тянется за сигаретой, через момент прикуривает. Как же так быстро получилось, что из достойного настроения все скатилось в говно? Надо его поднимать.
Поэтому Джеремая цепляет на себя ухмылку, смотрит на Троя, стараясь максимально не выискивать в нем реакции.
- Чай или кофе? - Спрашивает он, вставая с кровати. Нужно сделать паузу. Нужно расслабить мозг и снова непринужденно заговорить о том, что тревожит Сандерса. Нужно не нагружать своими, а помочь решить его.
Не то что бы он бежал или скрывал свое прошлое, готовый даже лгать насчет него, совсем нет, просто не сейчас, ведь начинали они не с этого.

*А прочитать его можно в дневнике.