Низковисящая над столом лампа и ее мягкий теплый свет предавали лицу Эбби некое неизведанное до этого очарование, от которого взгляд отвести было несложно – ведь встречались, по правде, и более занятные экземпляры – но в те минуты этого хотелось меньше всего. Сощурившись, можно было видеть, как от совершенно (совершенных?) прямых темных волос отражались блики, с воодушевлением ловимые сидящим перед ней наблюдателем, Сэйди. Она находилась не в том месте, не в тот час и, как бы ни переубеждала, не с тем человеком. По меньшей мере, не с тем, с которым стоит появляться на улицах иногда слишком давящего на жителей, маленького Гластонбери. Ловя также и «красочный» запах со стороны приведшей ее сюда девушки, Сэйди не давала себе шанса проявить хоть каплю неуважения по отношению к особе, явившейся предметом откровенного  наблюдения этим вечером, или скорее ночью.
Понимание неуважения к персоне, скорее всего, навряд ли бы посетило голову ее собеседницы: сегодня было выпито слишком много. Блэнчард не знала границ этого «слишком», потому что для нее даже стакан являлся выходом за рамки дозволенного по уважительной причине, но могла догадываться (или верить?) в то, что и для Эбби такого количества порций будет запредельно в избытке. Сэйди, впрочем, за вечер игры в молчание с ее стороны и отказа от слушания вопросов, льющихся со стороны спутницы, смогла дойти неким хаотичным ходом мыслей до вывода, что алкоголики по прошествии времени перестают быстро пьянеть и требуют от бармена еще и еще. Была ли мисс Исмэй представителем этого типа людей?
Девушке не удалось этого узнать. Они были знакомы давно – не в сравнении с привычными для Гластонбери друзьями, но на довольном долгом протяжении времени ежедневно встречались и, что было для Сэйди удивительным, обменивались парой слов. Понятно, что без присутствия третьего лица, брата Эбби и молодого человека Сэйди, эти двое бы не сошлись ни в интересах, ни во взглядах на жизнь. С первых «положительных» лет отношений с Маркусом Блэнчард помнила саму сущность, личность Эбби мало. Ее больше привлекали движения, повадки и внешней вид сестры любимого человека. Она по традиции была наблюдателем, но быстро занесла объект для исследований «Эбби И.» в разряд фаворитов. Сэйди доставляло немало удовольствия замечать в знакомой с каждым днем все новое, но выходить за рамки «научных целей» девушка не планировала, тем более что Эбби никогда не подавала виду, что ее что-либо не устраивает на самом деле, хотя она не раз замечала своеобразную слежку за собой, пусть и прикрываемую. То, что скрывалось за «оберткой», Блэнчард не знала тогда, как, впрочем, и не была допущена к представлению внутренних красок Эбби и по сей день. Исмэй много говорила и шутила, но мало чем давала понять ее истинную натуру. Сэйди была слишком увлечена старанием быть для нее другом, отталкивая мысль о том, что ей все чаще хочется узнать настоящую Эбби. Так ли она хотела этого на самом деле или это было иллюзией?
Блэнчард не могла разобраться в своей голове с этим весь вечер. К счастью, в школе она ненароком зацепила свои капроновые колготки о стул, изобразив на них узор в виде стрелы, который успешно скрылся под платьем. Теперь они хорошо послужили ей: острым ногтем девушка впивалась себе в кожу, убегая от желания спросить у Исмэй, какого было предназначение Сэйди на этом празднике жизни алкоголика. Блэнчард, к тому же, действительно чувствовала себя очень некомфортно: за соседними столиками она замечала смутно знакомые лица жителей города. Сей факт мог означать вновь запятнанную репутацию ее семьи – о своей же девушка не переживала. Мысль о том, что слух о ночных похождениях молодой учительницы по пивным мог дойти до коллег по работе, Сэйди мучительно долго выбрасывала из своей головы и все же добилась желаемого; в конце концов, она не делала ничего аморального.
Однако серьезные причины для беспокойства Блэнчард все же находила, поэтому вела себя неестественно – для обычного ее состояния, и совершенно нормально – для подобных ситуаций. Одна рука была сильно напряжена, занятая оставлением на белоснежной коже красных неровных линий, другая – пыталась «замести следы», прикрывая первую ладонью; спину Сэйди держала уж слишком прямо, будто боясь дотронуться оголенными плечами до мягкой и холодной софы, на которой она сидела напротив Эбби.
Она по большей части боролась с желанием что-либо сказать Исмэй не в ответ на ее реплики, а что-то свое: либо все-таки протест приходу в бар, либо, по крайней мере, выражение интереса к столь экспрессивной персоне. Набраться смелости помог лишь особенно хороший «укол» ногтем в кожу, Сэйди почти на самом деле вся сжалась, будто бы ожидая удара в ответ, и едва ли не шепотом произнесла: – Ты пришла сюда вместе со мной, чтобы что-то сказать? Я твой друг, но я не знаю, действительно ли я подхожу на роль компаньона по такого рода мероприятиям.
Блэнчард боролась со страхом общаться с Эбби, но чувство беспокойства за последующий ответ собеседницы у нее оставалось острым. Ей не хотелось показать своего недовольства присутствием в столь неподобающем для нее заведении, как и по поводу количества выпитого девушкой. Она боялась быть ответственной за свой вопрос, но он был уже сказан.

Чрезмерная в своей робости улыбка слишком часто являлась единственным ответом на фразу или действие, сказанное собеседником; совсем не потому, что у девушки не находилось слов, чтобы вслух выразить мысли и чувства, скорее в ней отсутствовало обычное желание нормального (более-менее общительного) человека продолжать любую начатую беседу на тему, о которой ты вполне сможешь поговорить. Первому вопросу Эбби досталась именно эта едва заметная улыбка, очевидно с огромным трудом появившаяся на бледном – несмотря на почти желтый свет, озаряемый небольшую площадь и создающий некую таинственную, можно сказать, интимную атмосферу – лице девушки. Стоило, однако, приложить совсем мало усилий, чтобы, всмотревшись в потускневший взгляд голубых глаз, понять, что послужило причиной подобному молчаливому ответу; вполне не странно в сложившейся в голове Сэйди ситуации, виной была отнюдь не ее природная стеснительность и страх выронить не то слово. Все заключалось в этом «чтобы ты наконец что-нибудь сказала», которое было произнесено собеседницей и не имело никаких скрытых подтекстов, но Блэнчард была другого мнения на этот счет.
Она могла признаться, по крайней мере, самой себе – ведь в последнее время Сэйди все чаще говорила со вторым «я», стараясь найти ответы на мучившие вопросы – что, сколько себя помнит, всегда, во что бы то ни стало, искала тайный смысл любой адресованной ей фразы. Возможно, такое сильное желание выискивать все мыслимые и немыслимые интерпретации коротких реплик существовали в ней потому, что за всю свою жизнь Блэнчард услышала чуть ли не в половину меньше, чем то количество слов – приятных или нет – что получает обыкновенный человек. Ей не хватало опыта в общении, и посему она часто мысленно выстраивала не только огромные схемы следствий из сказанных предложений и выводов, но и придумывала другие варианты протекания бесед, где бы то ни было. Иногда случалось, что Сэйди предавалась подобным размышлением непосредственно в процессе разговора, отчего ей не удавалось либо услышать то, что ей говорят, либо иметь незначительную возможность хоть что-то ответить. Говоря простым языком, система общения Блэнчард была устроена замудрено, далеко не идеально и зачастую была неполезной для морального состояния девушки.
Впрочем, выбраться из «невербальной скорлупы» при (временами) всем своем желании для Сэйди было непозволительной роскошью. Параноидные мысли всегда появлялись у нее в голове, независимо, хочет она того или нет, и довольно сильно мешали ее попыткам выстроить нормальную беседу с человеком. Взять, например, Эбби. В те годы, когда Блэнчард еще училась в школе и соответственно впервые познакомилась со своей – теперь уже – единственной подругой, она страдала закомплексованностью в общении еще сильнее, чем сейчас. Маркус, ее молодой человек, вытаскивал из нее слова насильно, если ему это было нужно (хотя почти всегда он в этом совершенно не нуждался), а при нахождении рядом с его сестрой Сэйди приходилось постоянно практиковаться говорить; по большей части, всякие лишенные смысла глупости. Ей всегда казалось, что каждая фраза Эбби высмеивает ее, если даже и нет,  то явно девушка произносит слова невнятно и путает их значения и постановку в предложении. При столь сильном дискомфорте ничего хорошего никогда не выходило, поэтому заодно можно ответить и на вопрос о том, почему эти девушки знают друг о друге ничтожно мало за такой долгий период: было бы неудобно каждой из сторон узнавать что-то при таком не налаженном контакте.
Едва ли после сказанной Эбби фразы девушку волновали озвученные ранее размышления насчет неизвестности личности подруги, а также проблем с взаимодействием с окружающими. Сэйди тревожила только ее паранойя, но ведь чудом держащаяся в адекватном состоянии Исмэй ничего не могла знать?.. То, что тревожило Блэнчард после уезда из города Маркуса, в последнее время все чаще давало о себе знать, но это она умело скрывала; не привыкать. Неужели в этот раз – возможно, в один из самых ответственных случаев – Сэйди проиграла в свою собственную игру? Это было совершенно нереально и глупо для любого наблюдателя, но не для нее. Она еще сильнее сжалась и с испугом посмотрела на совсем безобидную Эбби. Той, казалось, было ничего не нужно, кроме очередного бокала, но Блэнчард при дальнейших раздумьях могла найти и в этом пугающий подтекст.
Вдруг Сэйди дернулась: вернуться из забытья ей помогла собственноручно сделанная красная царапина на ноге. Она мало понимала, сколько времени ее спутница ждала ответа, но было очевидно и по выражению лица Эбби, и по некоторым другим причинам, что девушка слишком много значения придала уже давно забытой Исмэй фразе (Сэйди смотрела на нее с надеждой: пусть списывает на все что угодно, лишь бы не поняла истину). Пауза и некоторая напряженность – ее чувствовала только Блэнчард, по всей видимости Эбби все вполне устраивало – очень накаляло внутреннее самоощущение девушки, отчего она прибегла к самому странному, не присущему ей выходу – кардинальному решению нависшей «угрозы»: – Мы можем уйти отсюда?
Этот вопрос дался ей излишне сложно, но вероятно, что после пережитых в дальнейшем событий она только поблагодарит себя-прошлую за вовремя озвученное предложение, иначе наверняка все пошло бы не так, как следовало пойти событиям в ту в каком-то смысле злополучную ночь. Сэйди отвела взгляд, лицо ее стало еще более мертвенным, чему большим образом поспособствовали появившиеся синяки под глазами. Она переживала за реакцию Эбби на ее просьбу (мольбу), но еще сильнее ее охватывал страх перед тем, что будет сказано (_сделано_) всего через считанные минуты.

Вероятность схождения с ума от собственных же мыслей приблизилась к ста процентам, когда Эбби – стечение обстоятельств, но одновременная явная злая шутка судьбы – потеряла равновесие и зацепилась, как за соломинку, за плечо едва успевшей подняться на ноги девушки. Исмэй смогла вторгнуться в личное пространство Сэйди не более, чем на расстояние ее руки, но той стало до ужаса неудобно находиться там, именно в тот момент и в ту секунду. Она машинально вспомнила, что чувствовала похожее в школе, когда одноклассницы глумились над ней; тогда она не хотела ничего сильнее, кроме как стать невидимой, исчезнуть, на худой конец просто ежеминутно оказаться дома, где ее никто не сможет тронуть. Казалось бы: две совершенно разные ситуации, но ощущения одни и те же. Сэйди в какое мгновение сама потеряла понимание пространства, видя перед собой танцующее по кругу едва освещенное помещение бара, но вовремя оперлась ладонью о стол, за которым только что сидели они вместе с Эбби. Но последняя отметила что-то язвительное – как всегда – и, не осознавая, тем самым привела подругу в более-менее нормальное состояние; Блэнчард, можно было сказать, уверенным шагом направилась к вешалке, чтобы забрать пальто, а после – к выходу.
Свежий воздух был как нельзя кстати, когда ворвался в грудь почти задыхающейся от переизбытка внутренних сопротивлений Сэйди. Знакомое, холодное (холоднее, чем совсем недавно выпавший снег) чувство разливалось у нее по телу, заставляя пальцы, спрятанные в карманах белоснежного пальто, дрожать, что ощущалось неестественно сильно. Делая вдохи, Блэнчард взамен смеси неприятных запахов, отдающих от бара даже на улице, чуяла только слабый аромат духов медленно ковыляющей пьяной подруги. В миг, когда та задержалась у плеча Сэйди, девушка смогла среди зловоний, оставшихся после всего того, что было выпито в тот вечер, отыскать только приятный аромат, который Блэнчард вряд ли могла бы спутать с каким-либо другим. Он был слабым там, в прокуренном пабе, но здесь казался почти осязаемым. Девушке становилось все хуже.
Она помнила, как проводила эту игру в поиск запаха духов наедине с собой в те уже далекие времена, когда «гостила» у Маркуса неделями и без преувеличений видела каждый вечер подобную картину: едва шагающая, Эбби могла спокойно завалиться на диван рядом с смотрящими телевизор братом и его «невесткой» (так называла Сэйди сама мисс Исмэй) и громко начать обсуждать свои темы с ними, очевидно занятыми своими делами. Уже тогда Блэнчард с большим трудом находила успокоение для расшатывающегося внутри странного чувства, которое возникало у нее всякий раз в похожих ситуациях (возможно, началось это лет с двадцати, когда Исмэи возвращались в Хопдейл на университетские каникулы). Сэйди всегда получала определенное удовольствие – извращенное и нездоровое, но так или иначе – от жизни с непониманием себя и своих мыслей, но вскоре дискомфорт, который она ощущала, когда оставалась с Маркусом и Эбби одновременно, пересек какую-то черту, выстроенную самой девушкой.
Эбби никогда не подавала вида, что ей не все равно на мало проявляющиеся, но все же маниакальные привычки Сэйди. Именно не подавала вида. Блэнчард чувствовала (хотела чувствовать?), что сестра ее любимого все-таки замечает, но почему-то несвойственно ей молчит, например, на довольно раздражающие рассматривания ее персоны Сэйди. Навряд ли та могла догадываться, до какой степени доходили эти наблюдения, когда девушка решила, что Эбби – лучший исследовательский экземпляр. Оставаясь наедине с собой в доме семьи Исмэй – по поручению Маркуса что-нибудь приготовить на ужин или убраться – Блэнчард разглядывала вещи, которых было полно в комнате Эбби: от музыкальных дисков до одежды в гардеробе. Она оставляла свой отпечаток на каждой из них, будто бы подпуская себя на несколько мгновений к неприступной, явно считающей себя выше всех остальных Исмэй. Всегда Сэйди делала это, чудом не теряя сознание от страха и бушующей паранойи, но ни разу не решала отступить. В худшие времена, когда Маркус даже по телефону устраивал скандалы, Блэнчард не отводила неморгающие глаза от фотографии смеющейся Эбби, где она стояла в обнимку с человеком, который для Сэйди стал и самым любимым существом на свете, и самым страшным зверем с вечно улыбающимся человеческим лицом.
От возвращений, по сути, к ничего не значащим в ту минуту воспоминаниям Блэнчард отвлек вдруг раздавшийся щелчок: может быть, это сделала Исмэй для того, чтобы вернуть подругу в реальность; может быть, это было всего лишь вспомогательной галлюцинацией. Но так или иначе, Сэйди была там, в плохо освещенном переулке, и была способна, наконец, видеть, слышать и понимать информацию. Или стараться все это делать; она подняла взгляд на тусклые фонари и, почти остановившись, стала наблюдать за косым и медленным падением снежинок в свете уличных ламп. Что происходило в те же мгновения с Эбби было неизвестным для нее: она боялась посмотреть в ту сторону, убегая глазами куда угодно, кроме как. Происходящее с Сэйди было непонятно даже ей самой, а для находящейся в нетрезвом состоянии Исмэй – тем более. Она тоже некоторое время молчала, что было очень удобно для развития разрывающего на кусочки голову Блэнчард хода мыслей, но мозговой магии не произошло, девушка все так же тупо смотрела на сияющих снежных мушек, летящих с неба под свой такт.
Сэйди боялась и, скорее всего, попросту не умела думать на тему «что, если…». Все в любых конечных вариантах казалось ей безрадостным, лишенным всякого смысла и нужды в действиях. Делать то, что могло видеться правильным в какой-то удачный или нет час, тоже являлось неправильным решением. Но через несколько минут девушка все же решилась; какой алгоритм она все же выбрала в итоге? Одному Богу, которого так всегда хвалила ее мать, было известно, и то, возможно, он мучился в нахождении истины не меньше, чем свято верующая в него Сэйди. Она поправила свой шейный платок с рисунком в виде мелких сине-голубых цветков, которых вживую ей никогда не посчастливилось увидеть, и, заставив себя, опустила глаза почти такого же цвета, что и незнакомые ей, но все-таки существующие на этом свете красивые растения.
Уже в следующее мгновение Сэйди несильно, но от того не менее неуклюже взяла Эбби за запястья. Ей не хотелось ни видеть, ни слышать, ни понимать; она ощущала себя (_была_) никем. Взгляд Блэнчард находился точь-в-точь на уровне взгляда спутницы, но девушка казалась себе ничтожно маленькой, едва способной дотянуться до кромки снега. Все в ней сжалось и приняло неподдельные крошечные формы, какие не выходили у нее в моменты даже самого сильного отчаяния и под прицелом ненавидящих ее глаз.
Ползущими, если только таковыми они могут быть, движениями лицо Сэйди приблизилось к Эбби; оно было самым счастливым – оно в принципе не могло чувствовать. Сама девушка с каждым сокращенным миллиметром будто бы втаптывала себя в тягучее болото, но, к своему удивлению, в ней жило понимание того, что у нее есть шанс выбраться, подняться вновь к небу; эта мысль то угасала, то разгоралась вновь, давая все новые и новые распоряжения биению сердца. Это длилось пресловутую вечность. Еще секунда (для нее – целый век), и холодные от страха губы слабо прикоснулись к губам Эбби. Эта неуловимая теплота сразу отдалась уже забытым терпким ощущением внизу живота, которое в ее случае можно было сравнить с приятнейшей болью. Миг – девушка обхватила нижнюю губу Исмэй своими, непроизвольно крепко сжимая пальцы, все еще держащие запястья. Она сбивчиво и громко выдохнула поток горячего воздуха.
Сэйди не помнила, как оказалась стоящей около пустующего деревянного дома, она приложилась спиной к стене, таким образом даря себе возможность оставаться в вертикальном положении. Ее лицо не выражало ничего, внутри нее тоже было пусто. Она не видела лица Эбби, перед ней плавали только бесформенные темные пятна, ей хотелось, чтобы она сама вдруг стала черным безликим кружком, который пропадет через пять секунд. Пять. Четыре. Три. Две. Одна…